Литература о букинистах < Назад

Ж. ДЮАМЕЛЬ

О ЛЮБИТЕЛЯХ

Письма к моему другу патагонцу

С ГОСПОДИНОМ Куртеном я знаком уже давно, но это еще не значит, что я хорошо его знаю. Подчас он ставил меня в тупик, как чело­век прямолинейный. Нет ничего более вероломного, чем совершенно цельные натуры: их поступки определяются самой извилистой и неожиданной логикой.

Не ждите от меня портрета господина Куртена. Вы читали, конечно, "Contes de la veillee"? Могу вас заверить, что господин Куртен не блещет ученостью Теодора. В этом повинен наш суетный варварский век. Куртен—чиновник министерства; лучшие годы и способ­ности он поневоле посвятил чужим делам.

Когда Леонар, несколько лет тому назад, впервые привел меня к Куртену, наш библиофил переживал лишь весну изнурительной страсти, которая уже создала из него героя, а в будущем, если над Куртеном не сжалится небо, сделает его мучеником. Куртен жил на набережной в скромном особняч­ке. Доступ в его жилище был в те дни открыт всем любопытным, тогда как теперь в святилище допускаются лишь немногие избранные.

Об этом первом посещении я сохранил самое яркое и подробное воспоминание. Нас ввели в прихожую, довольно просторную, но настолько загроможденную книжными шка­фами и полками, что нельзя было не растеряться без опытного проводника. По счастью, нас выручил сам господин Куртен. Он встретил нас в халате; глаза его возбужденно блестели; пальцы дрожали лирической нервной дрожью.

— Как видите, господа, — сказал он, — книга меня захлестывает, книга меня душит. Если так будет продолжаться, она меня убьет!

Он жизнерадостно рассмеялся, схватил меня за руку и через кипы брошюр каким-то головоломным коридорчиком поволок к себе в кабинет. Эта большая комната была также завалена книгами. Свободных стульев не нашлось, мы усе­лись на ручках кресла.

Господин Куртен сиял.

— Вы изволили собрать, — сказал я, — довольно внушительную библиотеку.

В те дни господин Куртен выглядел свежо и бодро и отличался даже некоторым дородством. Он вспыхнул и запротестовал.

— Что вы, господа, это же пустяки, это сущий вздор! Это лишь ничтожный зародыш библиотеки... библиотечка школьника! Об этом не стоит и говорить!

—   Нам будет трудно, — возразил Леонар, — находясь в вашем доме, говорить о чем-либо другом. Надеюсь, для того, чтобы ориентироваться в этом прекрасном книжном лесу, вы уже составили рациональный каталог''

—   Никаких каталогов, господа! Все у меня в порядке — вот здесь,— ответил Куртен, хлопнув себя по лбу. — Скажите, что вас собственно интересует'' Я готов: сделаем опыт. Может, хотите взглянуть на моих Дювардье — вот они на одиннадцатой полке, позади Николя Денисо ¹ , который до­стался мне нелегко и недешево. Я ориентируюсь у себя в библиотеке с закрытыми глазами... Не угодно ли, я извлеку вам Пибрака Амстердамского, хоть он и прячется застенчиво между Паскье и Пассера ² (в издании Англие) — этим украше­нием моей библиотеки. Вы понимаете, господа, что всякий разумный коллекционер должен специализироваться, если хочет работать плодотворно. Лично я остановился на поэтах, к которым всегда питал некоторую слабость. Больше того, я ограничил себя французскими поэтами и промежутком времени — от шестнадцатого века до наших дней. Никаких рукописей, исключительно печатные издания. Разумеется, только редкие, ценные и в первую очередь прекрасные экземпляры. Люблю, господа, роскошные издания и, как это ни странно, иногда в них заглядываю! Разумеется, я пользуюсь для чтения экземплярами, которым не страшны прикосновения. Да, в свободное от служебных занятий время я все же почитываю. А ведь нужно еще бродить по букинистам, следить за каталогами, подчас заглядывать на аукцион, чтобы не пропустить интересной покупки и, наконец, принимать на дому книгопродавцев. Куча хлопот. Сущая каторга!

—   Ваша благородная задача, — сказал Леонар, — требует широкого кругозора и постоянного притока свежих знаний.

—   Верно,— согласился господин Куртен,— я кое-что уже смыслю в деле и, не будучи заслуженным библиофилом, все ж не считаю себя новичком.

Мы попросили Куртена рассказать нам, как зародилась его страсть к книгам, и он не заставил себя упрашивать.

— Я не делаю тайны из моих первых шагов. Разумеется, я всегда любил книгу, но долгое время меня отвлекали текущие заботы, мешая мне распознать в моих вкусах зерно будущей страсти. Лет шесть или семь тому назад один из моих родственников, многим мне обязанный, подарил мне этот экземпляр Гильома Дезотеля  ³, который вы видите на почет­ном месте на моем рабочем столе. К стыду своему должен признаться, что я оставил почти без внимания этот чудесный подарок. Это был «Отдых влюбленных» ⁴ в издании Темпора-ля, 1553 года, исключительно редкий и ценный экземпляр, подобный принцессе, имеющий свой curriculum vitae в катало­ге Брюне.

Однажды, совершенно случайно, я узнал о ценности подаренной мне книги. Именно с этого дня началось то, что жена моя называет моим «безумием». Я начал с мелких покупок, не проявляя особенной разборчивости. Но через некоторое время я поймал себя на том, что испытываю странное, почти чувственное наслаждение, пересматривая мои покупки дома. Я покупал по две, по три книги в день. Вечером, разложив их на столе, я раскрывал их, щупал, перелистывал, прочитывал наугад две — три строчки, гладил углы переплетов, корешки и застежки. На другой день эти книги доставляли мне столь же живое, но уже менее острое наслаждение. Я подыскивал им место и пристраивал их на полках; я, так сказать, вводил их в семью, узаконивал, приобщал к хозяйству. Еще через день я уже смотрел на них с чувством бесстрастного удовлетворения, как смотрят на законную жену. Однако меня мучил зуд по новым покупкам, страсть к обладанию все новыми и новыми книгами. Ежеднев­но я выходил на охоту и редко-редко возвращался с пустым патронташем. Книги, приобщавшиеся к моему гарему, полу­чали свою долю ласки и ставились на место. Конечно, я люблю их всех одинаково. Но с чем сравнить медовый месяц? Вы понимаете, господа, что такое медовый месяц... Иногда у меня бывают возвраты страсти, неожиданные вспышки.

Когда я узнал, что в библиотеке Жильбера-Левелье отсутствуют «Философские аллегории» Дора ⁵ в издании 1772 года на голландской бумаге с гравюрами Морилье, я вынул из шкафа свой экземпляр и любовно созерцал его целую неделю. Когда вдруг меня навещают друзья — на­стоящие знатоки, подобные вам, господа,— мне всегда хочет­ся блеснуть моим сокровищем и взглянуть на него, как в первый день обладания.

Вернемся к моей истории. Вскоре я убедился, что мне мучительно два дня кряду обходиться без свежих приобрете­ний. Это меня обеспокоило. До этих пор я вел существова­ние, наполненное трудом и заботами о поддержании доброго имени; мне не в чем было себя упрекнуть. Но с этой минуты, признаюсь вам, я испугался... Мне стала близка психология пьяницы, игрока или развратника. Я дал себе зарок хоть на месяц воздержаться от излишеств, составляющих усладу библиофила.

В тот же вечер я вышел погулять и вернулся, прижимая к груди крошечное издание, за которое я выложил чистоганом четыре тысячи франков. Может, вы думаете, что я был огорчен таким оборотом дел? Ничего подобного. Я подыскал оправдание своей мании: ведь коллекционерство — отличное помещение денег.

Почти ежедневно, господа, я оправдывался таким образом перед женой. Но она недоверчиво пожимала плечами:

— Ах эти книги, книги!.. Ты ведь отлично знаешь, что никогда их не продашь.

Она была права. Все понемногу отстоялось: я приобрел опытность, обжорство сменилось гурманством и утонченно­стью.

Ценные экземпляры очень редки и вылавливать их удается не каждый день. Я отказался от личных потребностей, господа, я согласен экономить на топливе и одежде, но ни за что на свете я не откажусь от соблазнительных покупок.

Сильвестр Бонар красноречиво рассказывает о наслажде­нии, которое мы испытываем, перелистывая или, вернее сказать, смакуя каталог. Но есть еще более острая, почти мучительная радость: с каталогом в руках бежать к книгопро­давцу — обладателю редкостной книги. Я когда-то охотился и был недурным стрелком. Так вот, господа, можете мне поверить, что переживания охотника ничто в сравнении с восторгом библиофила. Я вхожу к букинисту с таким волнением, что пальцы, сжимающие набалдашник трости, дрожат. Нередко я прихожу вовремя, но часто опаздываю. Я познал те жестокие разочарования, которые оптимиста прев­ращают в пессимиста и подрывают нашу веру в человечество. Полтора года тому назад, 27 марта, я вбежал, запыхавшись, к Шампаньяку, чтобы увидеть, как для неизвестного покупате­ля, совершенно случайного человека, заворачивают экзем­пляр «Лятейсоньера», редчайшую книгу, предмет моих много­летних вожделений. Напрасно предлагал я этому субъекту тут же на месте перекупить книгу на самых выгодных условиях — он только смеялся. Я почувствовал к нему насто­ящую ненависть. Да, я желал ему смерти и был бы рад, если б он скоропостижно скончался.

Теперь, господа, я действую наверняка. Я подружился с книгопродавцами, и они присылают мне свои каталоги в корректурах. Но еще на прошлой неделе я поссорился с Лемегром, когда у меня перехватили томик Парни ⁶, — вы знаете, издание 7-го года Директории. У меня перебил его тупица Бородук... Однако, виноват, господа, ведь вы пришли поглядеть книги, так смотрите же. Дом мой, как видите, достаточно просторен, и все же я подумываю его бросить, хоть и родился в нем. Я потеснился сам, стеснил жену и прислугу. Книги ютятся всюду, даже в местах, о которых неудобно говорить. Я распродал мебель, снял перегородки, пожертвовал коридором, приспособил под книги чердак и подвал.

Я теперь понимаю Бернара Палией ⁷ и нахожу даже, что он лишен темперамента.

Итак, смотрите же господа, смотрите во все глаза! Я не прячу моих богатств: книги любят, чтоб на них глядели!

—   Вот, сударь,— сказал я, очарованный этим любезным приглашением,— книга, с которой я вас искренно поздравляю.

—   Какая? — переспросил хозяин.— Ах, этот геральдический переплет! Недавняя покупка, один из лучших моих сафьяновых томиков...

—   Это Сцевола де Сен-Март  ⁸ в лучшем издании Вильери 1629 года,— сказал я.— Как приятно видеть в таком достойном наряде несправедливо забытого поэта. Белло, Ронсар и Никола Рапен ⁹ посвящали ему прекрасные стихи. Он вкусил широкой и почетной известности. Когда-то я его почитывал и, признаюсь, не без удовольствия. Разрешите припомнить мой любимый сонет:

О, blanches mains qui mon аmе avez prise, О, blonds cheveux qui la serrez si fort... ¹⁰

Или вот эту оду госпоже Десурди:

Ronsard a quelquefois chante
Le printemps de voire beaute... ¹¹

Я цитировал наизусть, и мне показалось, что господин Куртен слегка омрачился.

—   Да,— продолжал я,— этот Гоше, прозванный Сцеволой I, был в свое время знаменит. Целый сонм блестящих писателей и ученых во главе с Теофрастом Ренодо, Клодом Гарнье и Гильомом Колете ¹² старался увековечить память Сен-Марта, которому угрожает сейчас глубокое забвение.

—   Вот как, — удивился господин Куртен, судорожно потянувшись к сафьяновому томику, — это прекрасная книга, ценнейший и редкий экземпляр. Ценностью своей он застрахован от пренебрежения современников: он будет жить века в недрах знаменитых библиотек. Ему предстоит суровое, но славное и пышное бытие. Я закажу для него футляр. Пусть эта книга уподобится клинку, спящему в ножнах, извлекаемому на свет лишь в торжественных случаях.

С этими словами Куртен спрятал Сцеволу Сен-Марта в ящик.

* * *

После этой беседы я года три не навещал Куртена. Во второй раз меня повел к нему тот же Леонар.

— Любопытно, — сказал он мне, — во что вылилась теперь страсть нашего очаровательного знакомца. Пойдемте к нему. Он нас ждет. Правда, мне пришлось напомнить ему, что мы не кто-нибудь, а люди с заслугами, ибо с некоторых пор он неохотно принимает посетителей.

Едва переступив порог, я заметил громадную перемену в жилище знаменитого библиофила. Я позабыл вам сказать, что репутация господина Куртена за это время значительно возросла и окрепла. Книг было немного. Нас с Леонаром заставили довольно долго ждать в маленькой строгой приемной: два стула, столик, несколько гравюр. Слуга провел нас в кабинет господина Куртена. Сказать по правде, я не узнал ни квартиры, ни хозяина. Два библиотечных шкафа, застекленные, зарешеченные и закрытые наглухо, в глубине которых смутно мерцали книжные корешки. Между шкафами стоял господин Куртен в сюртуке, со знаком отличия в петлице. Со дня нашей последней встречи господин Куртен значительно похудел и осунулся. У него появилась привычка причмокивать, втягивая щеки, словно его беспокоила вставная челюсть. Улыбался он редко, с выражением сдержанности, скептицизма и, пожалуй, усталости. Меня он не помнил, но Леонара узнал. Разговор завязался с трудом.

— Мои Жантиль-Бернары? ¹³ Да, это единственное собрание. Знаю, вы мне назовете библиотеку Буабадена; охотно признаю, господа, что герцог Баубаден богаче меня. Велика, подумаешь, заслуга. У Буабадена дорогие экземпляры, у меня же — только редкие. Какой дурак поверит, что у него есть веленевый томик издания 1797 года! От этого издания уцелел всего только один экземпляр, и тот находится в Национальной Библиотеке. Но три рисунка, сделанные Прюдоном к этому изданию они у меня! Что касается последних непристойных стихотворений Жантиль-Бернара, относящихся к периоду его старческого маразма, — они тоже у меня! А вот три письма князя де-Линя и письмо Рамо по поводу «Кастора и Поллукса». Наконец, полюбуйтесь, господа, — вот «Фрозина и Мелидор» с записками Бернара, относящимися к его секретарству у маршала де Куаньи ¹⁴.

Господин Куртен понизил голос и с приглушенной яростью продолжал:

— Как назвать, господа, такого коллекционера, как герцог Буабаден? Заменой таланта ему служит ловкость двух-трех пронырливых комиссионеров, с которыми он обращается, точно с неграми. Он орудует чеками, подобно тому, как предки его орудовали плеткой. И все же его часто обманывают, потому что есть на свете справедливость!

Господин Куртен тяжело дышал.

— Жалкий век и неблагодарное занятие! Не такое теперь время, чтобы выудить первой здание Берто  ¹⁵ на прилавке букиниста за какие-нибудь четыре су. Самый ничтожный букинист знает теперь цену всему, что у него есть в лавчонке, и только и думает о том, как помешать любителю воспользоваться находкой. «Находка!» Это слово потеряло теперь всякий смысл. Всякая вещь оплачивается в свою настоящую цену, а для любителя это смерть. Да разве теперь остались любители? Жибер Левелье, о котором столько говорят, — обманщик! Он подделал свои лучшие экземпляры. Патернотр — человек порядочный, но лишенный вкуса; он покупает и платит втридорога за книги, которые у меня не пойдут на раскурку сигар. Дюкре работает методично, но он слишком бездарен. У молодого Мушара бывают блестящие наития, но, увы, он непоследователен. Де Руфиньи — просто жулик. Эжен Брик сделал себе имя: он подражает мне во всем. Порой это забавно, но под конец раздражает. Когда я иду шагом, он пускается бегом; стоит мне остановиться — он засыпает на месте... Когда я колеблюсь — он трепещет. Подметив, что я улыбаюсь,— он ржет. Ужасающая безличность! Мне выпал горький жребий быть последним представителем исчезающей породы. Когда, еще школьником, на мои мальчишеские сбережения я заложил фундамент этой библиотеки, которая поглотила всю мою жизнь и все мои средства...

—    Мне помнится, — пробормотал я, — что ваша страсть к шедеврам типографского искусства насчитывает не более пятнадцати лет. Я был в восхищении, что за такой короткий срок...

—    Вы ошибаетесь, сударь, — оборвал меня старик с неудовольствием в голосе. — Я, быть может, один из очень немногих современных библиофилов, которые с детства начали воспитывать свой вкус и углублять познания. Мне было семнадцать лет, когда за семь франков пятьдесят сантимов я приобрел вот эти «Королевские песни» Гильома Кретена ¹⁶. Один из экземпляров этого издания прошел с аукциона. Мармульон подцепил его за две тысячи пятьсот франков. Поверьте, господа, что материальной стороне дела я не придаю никакого значения. Покупая Кретена, я отнюдь не собирался сделать дельце. Однако мне приятно, что покупка себя оправдала и, согласитесь, это вполне по-человечески. Увы, подобные находки в области старинной книги сейчас немыслимы. Новая книга еще оставляет кой-какой простор счастливой случайности. Этого Эжезиппа Моро я купил за пять франков в провинции. Он стоит тысячу сто. Мне это приятно. Дюкроше держал книгу в руках, но Дюкроше тупица. А сейчас я вам покажу несравненно большую редкость. Попрошу внимания! Небезызвестный автор отпечатал для меня свою книгу в единственном экземпляре. Обратите внимание на преимущество печатного экземпляра перед рукописным. Эта книга обошлась мне в пятнадцать тысяч франков, тогда как рукописный экземпляр я приобрел на стороне за сто. Мне понадобились оба — вы понимаете, почему? — Господин Куртен загадочно улыбнулся. — Автор в моем присутствии сам уничтожил все наброски и черновики, так что теперь ни одна душа в мире не доберется до материалов, относящихся к этой книге. Это моя безраздельная собственность.

Старик замечтался и повторил еще раз:

— Безраздельная!

Наступило продолжительное молчание.

Господин Куртен заговорил опять, небрежно и утомленно.

— Я теперь в том возрасте, когда человек уже сделал свой выбор. Прежде я страстно любил шестнадцатый век. Сейчас я им пресытился. Я читаю только одного, любимого поэта.

Здесь господин Куртен просветлел.

— Мой любимый поэт! Ах, господа, вы рассмеетесь! Это один из тех авторов, которых люди вашего поколения не знают даже по имени. Это Сцевола де Сен-Март. Именно он!
Великий Сцевола I!

О, blanches mains qui mon ame avez prise, О, blonds cheveux qui la serrez si fort...

Сколько воспоминаний, господа! Ведь это весь двадцатый год моей жизни!

Ronsard a quelquefois chante Le printemps de voire beaute...

Что поделаешь! Эти стихи вам ничего не говорят. Мы с вами из разного теста. Солнце светит нам по-разному!

* * *

После этого визита мой интерес к господину Куртену крайне обострился. Я дал себе слово чаще бывать у коллекционера и следить за его умственной эволюцией. К несчастию, житейские обстоятельства помешали моему намерению. Прошли месяцы, потом и годы, и я уже почти забыл о почитателе Сен-Марта, как вдруг прошлым месяцем получил от Леонара письмо:

«Нам нужно, — писал он, — еще раз сходить к господину Куртену. Я с ним виделся за это время несколько раз. Он достиг такой интересной стадии развития, что вряд ли вы пожалеете о часе, который он любезно соглашается нам уделить завтра вечером».

Дело было осенью, и я порядком опасался схватить насморк в вестибюле, где слуга господина Куртена морозил нас довольно долго, очевидно, для настроения...

После томительного ожидания нас ввели в дом. Он был мрачный и пустынный: ни полок, ни каталогов. Только герметически закрытые вместилища сурового вида, причем угадать их содержимое было невозможно. Почти таким же пустым и неуютным был кабинет, куда нас ввели. При появлении нашем господин Куртен встал с кресла и сделал шаг нам навстречу.

Представьте себе яблоко к концу зимы. Потертый, сморщенный, ссохшийся старичок — вот во что обратился наш библиофил. Из-за синих очков глаза поблескивали подозри­тельно и грустно. Он то и дело поеживался, оправляя клетчатый плед на плечах.

— Не снимайте пальто,— произнес он бесцветным голосом.— Я у себя больше не топлю. Вы, должно быть, читали
мой доклад: «О влиянии сухой и умеренно-холодной температуры на сохранность произведений печати».

Мы смущенно остановились посреди комнаты. Господин Куртен неохотно придвинул нам стулья. Тусклая люстра скудно освещала кабинет. Стены без всяких украшений были обиты темными кожаными обоями. На столе знаменитого библиофила стояли два маленьких ящика для карточек, из красного дерева, а за креслом — дубовый ларец на тройном кованом замке.

— Простите,— сказал он,— я знаю, что вы интересуетесь
книгами, но я больше не показываю моей библиотеки.

Я невольно оглянулся, ища каких-нибудь признаков этой баснословной библиотеки.

— Это большая библиотека,— проговорил господин Куртен, отчеканивая каждое слово,— это значительная библиотека, первая в этой стране после смерти герцога Буабадена. Но что поделаешь...

Старик пояснил свои слова жестом усталости и нетерпения.

—   Разрешите вам заметить,— возразил Леонар,— что это истинное несчастие для всех любопытных, а также для всех, кто надеется получить советы и указания от такого знатока, как вы!

—   От знатока? — воскликнул Куртен.— Нет, сударь мой, я не знаток! Я ничего не знаю... Впрочем, никто ничего не знает. Вот вам откровенный итог трехсотлетних изысканий.

—   Трехсотлетних? — пролепетал Леонар.

—   Детей у меня нет,— продолжал старец.— Я последний отпрыск старинной семьи библиофилов. Да разве это подходящее слово — «семья»; лучше сказать: династия! Первый камень этого собрания книг был заложен Губером Куртеном, сборщиком податей при Людовике XIV. Но не стоит распространяться. Я знаю, в наши дни это никому не интересно. Только теперь, на склоне жизни, полной труда и самоотречения, я понял, что вся ценность коллекционирования сводится к порядку и методической классификации. Я расплачиваюсь теперь за небрежность и бездумность моих предков. И боюсь, что остатка жизни моей не хватит на то, чтобы сделать из моей библиотеки нечто более осмысленное, чем великолепно-случайную груду, и снабдить ее рациональным каталогом.

—   Я слышал, — заметил Леонар, — что вы уже третий год работаете над составлением каталога''

—   Рационального каталога! Не забывайте, прошу вас, — ра-ци-о-нального! Куда годится, позвольте вас спросить, бессистемный каталог? Но укажите мне среди наших современников хоть одного человека, способного создать рациональный каталог!

Он безнадежно развел руками, встал и принялся ходить по комнате.

— Мне помнится, — заикнулся я, чтобы прервать мучительное молчание, — что ваши Жантиль-Бернары...

Старик замотал головой.

— Не говорите мне о Жантиль-Бернаре. Я скупил все экземпляры Буабадена. Проблема Жантиль-Бернара больше не существует. — Тут господин Куртен вздохнул. — У меня все. Вы понимаете? Все!! На Жантиль-Бернаре поставлен крест!

Он еще раз прошелся по комнате и, понизив голос, продолжал:

— Восемнадцатый век стоит мне поперек горла. Я положительно не знаю, что еще можно в нем найти. Но современники, господа, современники! Если вы знаете чудака, который разбирается в их марании, — приведите его ко мне.
Можете вы себе представить рациональный каталог в применении к модернистам? — Он зловеще рассмеялся. — А все-таки они у меня полностью. Так нужно, так необходимо. Есть у меня Верлен. И ваш Малларме. И этот сумасшедший, черт побери, забыл, как его зовут... Рембо! Я путаю, путаю... И этот посланник, сочиняющий ерунду, от которой у меня глаза на лоб лезут ¹⁸ . Я держу их всех, голубчиков. Это не значит, что я их люблю или, чего доброго, читаю...

Он хрустнул пальцами и неожиданно признался:

— Я собрал даже дадаистов. Даже супра-реалистов. Что ж, господа, не стану от вас скрывать: Жан-Жозеф Куртен занят в наши дни приобщением дадаистов к рациональному каталогу.

Испустив эти вопли, господин Куртен залился смехом и как будто слегка успокоился.

—    А все-таки, — осмелился Леонар, спеша использовать эту вспышку добродушия,— если бы вы нам показали хоть немногие из ваших прекрасных книг?..

—    К чему? — возразил старик, пожимая плечами. — У кого теперь нет прекрасных книг? — Выражение лица его переменилось.

Он нагнулся ко мне, схватил меня за пуговицу пальто и с ударением на каждом слове произнес:

— Что такое прекрасная книга? Скажите мне, что это за птица? То, к чему я стремлюсь, то, что, быть может, мне первому удалось воплотить, это — жемчужина, ковчег, книга-дароносица, книга, которая сама по себе — музей и документ, человеческий, нравственный, общественный, анекдотический, описательный, аналитический, синтетический, исторический, возвышающий и стимулирующий.

Господин Куртен подошел к столу и нажал кнопку звонка. Потом свирепо крикнул появившемуся лакею:

— Закрыть двери! Меня ни для кого нет дома! Марш отсюда! Сейчас же вон!

Он вытащил из кармана связку ключей.

— Раз вы уж настаиваете, я вам кое-что покажу. Сейчас вы увидите Бодлера.

Старик повозился с затворами ларца, раскрыл его и, вздыхая, вынул из него инкрустированную и окованную металлом шкатулку. Из этой шкатулки путем остроумных и сложных операций он извлек почти правильной формы кубышку, переплетенную в сафьян, с серебряными углами, застежками и гвоздями с золоченой шляпкой.

Он благоговейно поставил кубышку на середину стола:

— Вот Бодлер!

Мы молча созерцали странный предмет. Хозяин же заговорил, понемногу оживляясь:

—    Это вам не собрание сочинений Бодлера, это сам Бодлер, весь Бодлер! Разумеется, я не стану вам показывать — велика, подумаешь, редкость — бесчисленные рукописи и письма поэта, заключенные в этом переплете. Еще меньше намерен я утруждать ваше внимание этой внушительной пачкой счетов и расписок поэта, хотя собрать ее мне стоило немалого труда. Эти рисуночки довольно пикантны и выразительны, но дальше, дальше... Что, например, скрывается в этом остроумном тайничке? Вы никогда не отгадаете! Кусок штукатурки из комнаты, где он родился, из комнаты на улице Отейль. А вот это? Вы еще не понимаете, господа? Однако это довольно просто: обрезки ногтей с точной датой — 23 сентября 1857 года. Ну, что ж! Недурная эпоха! Год появления «Цветов зла»'. Лучше не спрашивайте, от кого у меня это.

—    А теперь попрошу вас взглянуть на то, что просвечивает сквозь эти слюдяные пластинки. Как будто волосы, господа, курчавые волосы, перевязанные черной лентой. Ага, вы вспоминаете негритянку? Так нет, господа, вы ошибаетесь: это не волосы! Но вот нечто еще более редкое, более поразительное, более захватывающее! Какой дурак утверждал, что Бодлер умер девственником? А вот это, господа? Что скажете, господа, об этом приборчике? Он последний из коробки на шесть штук. Он не был в употреблении, это ясно, но куда девались остальные, позвольте вас спросить? Какой блестящий довод! Какое сокровище! И заодно и доказательство, что поэт не только не был девственником, но что он был «вснереофобом», в согласии с выводами доктора Канигу. Остальное при всем желании не может быть показано. Не настаивайте!

Мы не настаивали. Господин Куртен уже прятал странную кубышку в ларец. Тряхнув головой, как норовистый конь, он произнес:

— Вот что я называю книгой!

Через четверть часа мы с Леонаром брели по пустынной набережной, застроенной будками, похожими на уродливые гробы,— лавочками скромных букинистов.

Несколько шагов мы прошли молча. Затем, как бы отвечая на мои непроизнесенные слова, Леонар внезапно воскликнул:

—   Не осуждайте старика Куртена!

—   Уверяю вас, — ответил я ему, — мне и в голову не приходит его осуждать. Я старался понять господина Куртена, и не вижу в этом ни большого труда, ни большой заслуги, ибо Куртен отнюдь не загадочная натура. На мой взгляд, существенную окраску его жизни придает любовь. Для меня очевидно, что Куртен должен что-то любить. Я затрудняюсь сказать, что именно он любит, и не совсем уверен, что предмет его любви нечто конкретное. Скорей это бесплотный, неопределенно волнующий объект. Возможно, что это тень, быть может, тень славы. Быть может, как все люди, господин Куртен любит только отблеск своей личности, только мечту о самом себе, лелея ее, вопреки всем неудачам и превратностям жизни. Возможно, наконец, что он любит любовь, а скорее всего любовь к любви.

—   Меня пленяет ваша снисходительность, — сказал Леонар. — Безусловно, господин Куртен что-то любит. Но предмет его любви не такой уж отдаленный. Куртен любит книги. Не возражайте мне, что он не понимает их души. У каждого существа несколько душ и несколько обликов. Мы с вами, например, тоже любим книги: мы любим поэзию, прекрасные мысли, хороший слог, искусство рассказчика. Куртен любит книгу ради книги; вначале страсть его питалась нормально, затем выродилась в нечто отвлеченное, пережила своего рода «сублимацию», а в настоящее время извратилась, как и все страсти в этом бренном и неутоляющем мире. Не смейтесь! Анекдотическая дама, спросившая у букиниста шестьдесят сантиметров старинного переплета для украшения будуара, — эта дама тоже любила книгу, любовью, не похожей ни на страсть Куртена, ни на мою. Однажды при мне в знакомую книжную лавку вошел господин с пышными усами и взглядом победителя. Он потребовал томик стихов.

—   Что же вам собственно угодно? — спросил книгопродавец.

—   Не все ли равно? — ответил этот восхитительный покупатель.

Клянусь вам, что в этом прямодушном ответе я не нашел ничего смешного; только лицемерие мне ненавистно. Я сам снял с полок подходящую книгу, которая, как мне казалось, по внешности и содержанию могла пригодиться в любовных похождениях. Мой Дон-Жуан тоже любил книгу. По крайней мере, он приписывал ей определенное магическое действие. Но господин Куртен — любитель. Это слово имеет строгий смысл и вполне характеризует человека. Постарайтесь вникнуть в это словечко, которое одному лишь Руссо удалось целомудренно применить к женщине. Я давно уже не согласен с суровым возгласом Дидро: «Да будет проклята порода любителей!» ²⁰ За что, собственно? Дух коллекционерства, движущий всяким истинным любителем, ежит в основе нашей науки; он по-своему борется с разрушением, страхует от действия губительной центробежной силы, непрерывно отбрасывающей нас обратно, в хаос. Господин Куртен коллекционирует. Это уже немалая заслуга. Иногда у меня является соблазн считать коллекционерами всех людей, обессмертивших себя в истории или в легенде. Сюда относятся, разумеется, Дон-Жуан и Наполеон, который выпал бы из их числа, если б не позаботился на старости лет о своем «каталоге», и даже сам Геркулес, чья знаменитая коллекция состоит всего-навсего из дюжины подвигов. Подумайте и согласитесь со мной: здесь объединяются герои, равно как и скромнейшие из смертных; одно и то же верно в применении к Евклиду-коллекционеру геометрических теорем — и к моей досточтимой тетке, госпоже Лонгстрит, коллекционирующей сердечные эмоции, и к кротчайшему моему другу, господину Лонгстриту, чья единственная забота — коллекционирование дней. А наш бесценный Арно, щедро расточающий свои душевные богатства, Арно, который ничего не хочет хранить для себя, который бесконечно далек от накопления и стяжания, — разве его нельзя назвать коллекционером самозабвенных порывов души? Не считайте себя исключением из общего правила: каждый раз, когда вы покупаете вещь, совершаете поступок, произносите фразу или формулируете мысль, вы начинаете или продолжаете коллекцию.

Здесь Леонар засвистал песенку, одну из очаровательной коллекции маленьких арий, роившихся в его памяти. В заключение он сказал:

— Тысяча Куртенов надорвутся и умрут, но центробежная сила все равно будет править миром. Всякая коллекция рано или поздно распылится!

На этом мы расстались с Леонаром.

Я медлил, мой друг, с отправкой этого письма, рассчитывая его дописать. Только сейчас, перед тем, как его запечатать, я узнал потрясающую новость: господин Куртен продал с аукциона всю свою библиотеку. Газеты сообщают, что знаменитый любитель, с некоторых пор занявшийся втайне собиранием чистейшей коллекции каталогов, намерен посвятить остаток своих дней составлению рационального каталога этих каталогов. Увы, Леонар был прав: всякая коллекция обречена на распыление!

Печатается по изданию: Дюамель Ж. Письма к моему другу патагонцу, М.. 1927. Пер. О. Э. Мандельштама.

¹ Дювардье-Жильбер-Сольнье Дювердье (ум. 1686), французский
писатель, автор рыцарских романов.

Николя Денисо (1515—1559) — французский поэт, автор «Ноэлей» (1545).

² Пибрак Амстердамский — Ги дю Фо де Пибрак (1529—1584) — французский дипломат и поэт.

Этьенн Паскье (1529—1615) — французский юрист и писатель. Жан Пассера (1534—1602) — французский писатель и филолог.

³ Гильом Дезотель (1529—1581) — французский поэт.

⁴ «Отдых влюбленных» — поэма Дезотеля, напечатанная впервые в 1553 г.

⁵ По-видимому, это не современник и приятель Дю Белле и Ронсара и участник Плеяды, а Клод-Жозеф Дора, тоже французский поэт (1734—1780), адвокат, издатель «Альманаха Муз», автор многочисленных посредственных пьес и романов.

⁶ Имеется в виду поэма Парни (1753—1814) «Война богов» (1799).

⁷ Бернар Палией (ок. 1510—ум. в Бастилии в 1589 или 1590) — французский эмальер, писатель и ученый.

⁸ Сцевола де Сен-Март (1536—1623) — французский поэт и оратор.

⁹ Реми Белло (1528—1577) — французский поэт, участник Плеяды.

Пьер де Ронсар (1524—1585) — французский поэт, глава Плеяды.

Никола Рапен (1539 ?—1608) — французский поэт.

¹⁰ Вы, руки белые, мою пленили душу.
Вы, кудри светлые, как сетью оплели.

¹¹ Ронсар когда-то воспевал Твою весеннюю красу

¹² Теофраст Ренодо (1586 -1653) — французский журналист.
Клод Гарнье (ум. после 1616) — комментатор и издатель Ронсара, продолживший после его смерти работу над «Франсиадой».

Гильом Колете (1598—1659) — французский писатель, сочинитель драм, басен, романов, стихов на случай и пр.

¹³ Пьер Жозеф Бернар (Жантиль-Бернар) — французский литератор (1708—1775).

¹⁴ Бернар написал либретто к известной опере французского композитора Жана Филиппа Рамо (1683—1764) «Кастор и Поллукс» (1737). В должности секретаря Бернар сопровождал маршала Франсуа де Куаньи (1670—1759) в Итальянской кампании 1733 и 1734 гг.

«Фрозина и Мелидор» — поэма Бернара (1775?), издана в 1797 г. Дидо, иллюстрирована рисунками французского художника Прюдона (1758—1823).

Князь де Линь Шарль Жозеф (1735—1814) — бельгийский генерал, служил в Австрии; писатель, известный своим остроумием.

¹⁵ Жан Берто (1552—1611) — французский поэт, ученик Ронсара и Депорта.

¹⁶ Гильом Кретен (?—1525) — французский поэт.

¹⁷ Эжезипп Моро (1810—1838) — французский поэт.

¹⁸ Поль Верлен (1844—1896) — французский поэт.

Стефан Малларме (1842—1898) — французский поэт, вождь символистов.

Жан Николя Артюр Рембо (1854—1891) — французский поэт.

Посланник — Поль Луи Шарль Клодель (1868—1955) — поэт и драматург-мистик; был дипломатическим представителем Франции в ряде государств.

¹⁹ «Цветы Зла» — главная книга стихов Бодлера (1857).

²⁰ Дени Дидро (1713—1784) — французский философ и литератор, главный издатель (вместе с Жаном Д'Аламбером) знаменитой «Энциклопедии».

Другие книги о букинистах