Белинский

Последние минуты библиофила [1] [2]

В начале своей литературной деятельности Белинский переводил небольшие по объему статьи. Они значительно преобладали над произведениями художественными. Особенно выделяется перевод эссе знатока старинной книги Фр. Мишеля «Последние минуты библиомана» (Молва, 1833, № 50, 27 апр.; № 51, 29 апр.) — одного из первых по времени и характерных по содержанию произведений французской библиофильской литературы; знаменательно для Белинского и обращение к очерку «Изобретение азбуки» (Молва, 1833, № 47, 21 апр.; № 48, 23 апр.)

Вы, которые называете меня своим другом, с радушием пожимаете мою руку, с приятною и благосклонною улыбкою приглашаете занять место за вашим столом, у вашего камина, знаете ли вы, что я такое? Можете ли вы поверить, что я причинил смерть старцу, который любил меня, как сына, расточал предо мною услуги и осыпал меня нежнейшими ласками? Но — это преступление — я учинил его!..

И однако ж я убил этого человека не на дуэли; ибо, повторяю вам, он был убелен сединами, и его характер был самый кроткий и мирный. Я убил его не во время Июльской революции, ибо он не был ни жандармом, ни королевским гвардейцем. Я убил его не в возмущении; ибо, когда на улице кипело возмущение, мы оба рачительно запирались в своих квартирах; сверх того, я не составлял части национальной гвардии, а он, достойный человек, сходил с ума только от старых книг.

Одним вечером я пришел к нему и надеялся по обыкновению застать сидящим в восторге над каким-нибудь изданием пятнадцатого века, как например: над изданием Вергилия, напечатанным в Риме, in-folio, Свенгеймом и Панмарцом1, в 1469 году; или Лукана2, вышедшим из той же типографии, в то же самое время; или, наконец, над каким-нибудь Эльзевиром, которого еще не обгрызло время. Бедный человек! он был болен так, что не мог вставать с постели. Меня ввели в его спальню.

— Как! вы в таком состоянии! Что с вами случилось?

— Ничего, почти ничего, мой добрый друг! — отвечал он мне, протягивая пылавшую от лихорадки руку. — Вы знаете, как я слаб и одышлив; вчера я пошел к моему старому другу Фан-Прету в Королевскую библиотеку. Просидев там с десяти часов до четырех, я надорвал себе поясницу, сличая мое издание Сент-Денисских Хроник, Париж, Пакье Боном, 1476, три тома, in-folio, готическим шрифтом, с хранящимся в библиотеке экземпляром. Мое несравненно лучше! — присовокупил он с детскою радостию. — Но я с удовольствием вижу, что вы находитесь в добром здоровье; вы свежи и так же хорошо сбережены, как и мой Эвтропий, Рим (Георг Лавер), 1471, in-folio. Ну! что вы скажете мне новенького? Ходили ли вчера на продажу у Сильвестра? За сколько он продал Champion des Dames Мартина Франка, Париж, Galliot-du-Pre, 1530, т 8°, в фиолетовом сафьяне, lettres rondes?

— За 75 франков, — отвечал я ему.

— Я так и думал. И когда вообразить, что тот же самый экземпляр, в каталоге Лавальера под № 2795, продавался прежде не менее, как по двадцати пяти ливров девятнадцати су! Вот как век от века утроивается цена на книги! Как поживает M. R...?

— Он умер вчера вечером, — отвечал я.

— Боже мой! Что вы мне говорите? Я истинно огорчен этим; он был превосходный человек и отлично знал толк в старых книгах. Ну, вот и еще готовая к продаже библиотека! Наконец я могу достать себе Cumbalum Mundi Бонав. Деперье, Париж, Jehan Morin, 1537, который уже десять лет ищу и великолепный экземпляр которого, принадлежащий ему, блистал прежде в кабинете Геньята, при продаже коего дошел до 350 ливров, потом в кабинете герцога де Лавальер, откуда перешел в руки Тильярда за 120 ливров.

И старый библиоман устремил на меня глаза, блиставшие от радости.