Литература о букинистах < Назад
Вальтер Беньямин. Я распаковываю свою библиотеку. (Речь собирателя книг)
Кстати, я проверил это на себе. В течение многих лет — не менее первой трети ее существования — моя библиотека состояла из двух-трех рядов, которые ежегодно увеличивались лишь ни несколько сантиметров. Это была эпоха ее боеготовности, ни одна книга не могла переступить ее порог без пароля, не будучи прочитанной мною. И я, вероятно, никогда не стал бы обладателем того, что заслуживало бы наименования библиотеки, не будь инфляции, которая одним махом перенесла акцент на вещи, превратила книги в ценность, по меньшей мере в труднодоступные предметы. Так, во всяком случае, оказалось в Швейцарии. Оттуда я действительно в последний момент сделал свои первые крупные заказы на книги и смог подобрать такие незаменимые вещи, как «Голубой всадник» или «Сагу о Танаквиле» Бахофена, которые тогда еще можно было достать у издателя.
Что только не всплывает в памяти, когда стоишь перед горами ящиков, чтобы извлечь из них книги. Волшебное занятие, от него не оторваться. Я начал в полдень, а полночь наступила раньше, чем я добрался до последних ящиков. Но тут мне в руки попали два выцветших цельнокартонных переплета, которым, строго говоря, совсем не место в нижних ящиках: два альбома с облатками, которые моя мать наклеивала ребенком, — они достались мне по наследству. Это те семена собрания детских книг, которые еще и сегодня прорастают, хотя и не в моем саду.
Не существует живой библиотеки, которая не дала бы приют нескольким книжным существам из смежных областей знаний. Это не обязательно альбомы с облатками или книги для памятных записей, или автографы, или переплеты с пандектами и назидательными текстами внутри, — одни увлекаются листовками или проспектами, другие рукописными факсимиле или машинописными копиями потерявшихся книг; особенно хороши для спектрального обрамления библиотеки журналы. Возвращаясь же к тем альбомам, надо сказать, что наследство, собственно говоря, важнейший стимул жизни собрания. Ибо отношение собирателя к своему имуществу диктуется чувством долга к своему владению. Это отношение наследника в лучшем смысле слова. Поэтому самое благородное имя собранию дает родословная — оно получено по наследству. Говоря это, я — да будет вам известно — очень хорошо отдаю себе отчет в том, насколько присущие собирателю подобные представления отвратят многих из вас от этой страсти, посеят подозрительность по отношению к собирателю. Я далек от желания поколебать эту вашу точку зрения или подозрительность. Замечу лишь одно: теряя своего носителя, феномен собирания теряет свой смысл. Хотя общественные собрания с социальной точки зрения более пристойны и с научной — более полезны, чем частные, — лишь в последних объекты обретают свою подлинную значимость. Впрочем, я знаю, что для типа, о котором я здесь говорю и который я сам немножко ex officio * вам представляю, надвигается ночь. Но, как говорил Гегель: лишь с темнотой сова Минервы начинает свой полет. Лишь вымирая, собиратель найдет понимание.
Далеко за полночь, а я все еще перед последним, наполовину разобранным ящиком. Меня уже занимают другие мысли. Не мысли — картины, воспоминания о городах, которые дали мне так много: Рига, Неаполь, Мюнхен, Данциг, Москва, Флоренция, Базель, Париж; воспоминания о мюнхенских роскошных хоромах Розенталя, о данцигской многоэтажной башне, где обитал ныне покойный Ганс Рауэ, о затхлом книжном погребе Зюсенгута, на севере Берлина; воспоминания о закутках, где стояли эти книги, о моей студенческой каморке в Мюнхене, о моей комнате в Берне, об одиночестве в Изельтвальде у Бриенцского озера и наконец о моей детской комнате, из которой лишь четыре или пять книг нашли приют среди этих многих тысяч громоздящихся вокруг меня томов. Счастье собирателя, счастье частного лица! Ни о ком так мало не заботились, как о нем, и никто не чувствовал себя при этом лучше, чем он, продолжая под разными кличками свое обесславленное существование; ведь в нем поселились духи, пусть и маленькие, и они придают отношению собирателя — я имею в виду истинного собирателя — к его собственности тот глубочайший смысл, который только и должен характеризовать отношение к вещам: не они в нем обретают жизнь, а он сам живет в них. Одно из таких обиталищ, возведенных из книг, я и соорудил здесь перед вами, и вот он исчезает в нем, как и следовало ожидать. Счастье собирателя, счастье одиночки. Разве воспоминания не тем нас осчастливливают, что в них мы остаемся наедине с бытием,— оно молча располагается вокруг нас, и даже люди, возникающие в нем, хранят это надежное, союзническое молчание. Собиратель лелеет свою судьбу...
Перевод с немецкого Н. Тишковой